В советском романе 60-х годов ХХ века существенно усложнились нравственные критерии оценки человека. Наивно-разделительный принцип оценки по «труду» нередко сказывался в ранних произведениях советской литературы.
Наступили 70-е годы, которые подарили отечественной литературе целый пласт уникальных и самобытных авторов. Споры о писателях этого поколения не утихают и сегодня. Критики ищут подходящий объединительный признак, по возможности точно выражающий самую суть их творческих исканий, так сказать, общий знаменатель, роднящий их между собой.
В свою пору, на рубеже 80-х годов, их обозначили термином «сорокалетние», который некоторые критики употребляют и поныне. Но он неудачен и неточен, хотя бы потому, что возраст, к сожалению, категория более чем непостоянная, и те, о ком идет речь, стремительно добирают сегодня седьмой десяток, а некоторые успели разменять и восьмой.
Кто-то из критиков пытался отнести их к наспех придуманной, так называемой «московской школе», в которую неожиданно оказались зачислены и потомственный помор, архангелогородец Владимир Личутин, и уроженец Сахалина Анатолий Ким, и другие выходцы из российской глубинки, хранящие в своем творчестве верность изначальным истокам. Коренных москвичей среди них было не так уж много, да и тех частенько привлекала не только московская жизнь. К примеру, герои повестей тех лет Александра Проханова успели побывать чуть ли не во всех «горячих точках» планеты.
Нельзя было объединить этих писателей по особой их приверженности к определенной теме, что так легко и убедительно получалось по отношению к их старшим коллегам, вступившим в литературу на рубеже 50—60-х годов. Именно тогда возникли и прочно укоренились в критике понятия «деревенская», «военная», «городская» проза. О них тоже спорили, а сами они возмущались, когда их относили к тому или другому направлению, и вроде бы справедливо доказывали, что дело вовсе не в том, где живут и чем занимаются их герои, а в изображаемых человеческих характерах и судьбах, ибо главной задачей литературы всех времен и народов было, есть и будет человековедение. Но в том-то и суть, что, выполняя эту изначальную, исконную задачу, советские многоязычные прозаики 50—60-х годов все-таки развертывали свой поиск по четко обозначившимся тематическим руслам. И не стоило большого труда определить, какое из них предпочитают, скажем, Федор Абрамов, Василий Белов или Василий Шукшин, а какое — Юрий Бондарев или Василь Быков.
Те же, кого назвали «сорокалетними», явно не захотели числиться по какому-либо одному тематическому «департаменту». С одинаковым интересом устремились они со своими героями и на берега Белого моря, и на тот же «голубой остров» Сахалин, и в Подмосковье, и в тянь-шаньские ущелья. Не сразу удалось понять, что именно эта широта не столько даже географического, сколько тематического диапазона как раз и есть одна из характерных особенностей их творчества, родовая черта, отличающая их от старших современников.
Однако при том была очевидна и их генетическая связь с тематическим направлением так называемой «городской прозы». Они словно вырастали из нее, опирались на ее завоевания, развивая открытия Юрия Трифонова, Георгия Семенова, Николая Евдокимова и других, разрабатывавших этот пласт мастеров литературы. Их герои действительно могли оказаться в любом уголке страны, на любом материке или океане, действовать при любых обстоятельствах и быть уроженцами любых мест. Но преобладали меж ними все-таки горожане по рождению, образу мыслей, привычкам, профессии, семейным связям и традициям. И в том тоже не было ничего удивительного, если иметь в виду, что к моменту их возмужания, которое пришлось на 60-е годы, численность городского населения в стране впервые за всю ее тысячелетнюю историю сравнялась, а затем все более стала превышать количество сельских жителей. К той же поре, когда эти молодые мастера заявили о себе в литературе в полный голос, город уже намного обогнал село. В 1983 году, например, в Союзе числилось без малого 172 миллиона горожан на 97 с небольшим миллионов сельского населения. Да и само село к этому времени давно утратило черты былой патриархальности. Разумеется, это не могло не повлиять самым решительным образом на социальную структуру и природу общества, на образ мыслей — а значит, и на литературу, на ее создателей, на выбор сюжетов и характеров, на круг исследуемых проблем, конфликтов и, конечно же, на манеру письма.
Каждый из писателей обсуждаемой генерации привнес в литературу острый и пристальный интерес к этим самым дням, высокую и разнообразную образованность, в том числе и профессионально внелитературную широту и культуру мышления, многомерность и многоплановость видения окружающего мира, интереснейшее, рождающее неожиданные эффекты взаимовлияние разновременных и разнонациональных литературных и культурных традиций. Особенно выделяется в этом плане Анатолий Ким, который, будучи русским прозаиком, опирается в своем творчестве на генетически близкие ему традиции древней корейской и вообще восточной культуры.
Воздух 70-х и в еще большей мере 80-х годов был насыщен возрастающим предчувствием и потребностью неких назревающих качественных сдвигов и перемен в жизни всего общества. Предчувствия эти были отнюдь не беспочвенны и не бесплодны.
Герои произведений, созданных этими писателями, во многом воплотили облик и судьбу их поколения. Герой тех лет тоже по преимуществу человек «переходного» времени, его сын, его плоть, его самосознание.
А время это многолико. Оно тревожно, причем тревога в конце 70-х возросла до угрозы глобального самоуничтожения человечества в огне термоядерной катастрофы. С другой стороны — подобно второй голове дракона — нарастала угроза экологического самоуничтожения — от лавинно-стихийного распространения пожирающей органику «машинной цивилизации», от засилья бюрократическо-технократических империй, от расползания городов-мегаполисов по великому лику планеты. С третьей — возникающее в той же городской среде, в урбанистической атмосфере усреднение, стандартизирование быта и морально-этических, а также мировоззренческих понятий, переориентация этих понятий у определенной части современников на «идеалы» и «нормы» обывателя-потребителя. Отсюда не только такие явления, как бездуховность, монотонность самого течения повседневной жизни, расчетливость, эгоцентризм, отчужденность и равнодушие по отношению к окружающим, девальвация чувств, нравственных качеств, отличающих настоящего человека, обесценивание самого понятия любви…
Однако многоликость того времени в том и состоит, что параллельно с этим процессом обесчеловечивания, вопреки ему, в борьбе с ним и в его преодолении утверждаются и развиваются свойства прямо противоположные. Происходит взаимное обогащение национальных культурных традиций, умножается интерес к ценностям минувших времен и «золотым от зрелости ценностям современности», по известному выражению Л. Мартынова. Возрастает уровень нравственных требований к себе и современникам, обостренное чувство ответственности за планету и судьбу человечества — словом, налицо несомненные признаки духовного роста и нравственного обогащения, причем не только качественного, но и количественного, то есть распространяющегося на все большее число людей.
Писатели рассматриваемой эпохи начинали свое восхождение к высотам мастерства, далеко не всегда владея инструментом социального анализа. Этот анализ достался им в наследство от классиков советской литературы. Больше того — не всегда должным образом ценили это наследство. Сказывалось влияние новой общественной атмосферы, изменение самой природы социальных проявлений и особенно противоречий, лишенных обнаженности и внешней остроты. К тому же внимание этих писателей все чаще обращалось к личности современника. Личность была поражена недугом отчужденности, рефлексии и сосредоточена в первую очередь на собственных сугубо индивидуальных переживаниях, интересах и запросах.
Все эти процессы самопогружения и самопознания имели социальную основу. Но добраться до нее было непросто и нелегко. Требовался собственный поиск неизведанного прежде пути, который, как водится, вершился методом проб и ошибок, от одной достигнутой вехи к другой.
